Наталья Дмитриева - Колос времени [СИ]

Еще говорили, что перед смертью барона над замком кружились огромные стаи птиц, сорок, ворон и черных галок, и продолжалось это кружение девять дней, потом птицы улетели так же внезапно, как и появились. А от замковых приживалов шел слушок, что сам хозяин, все время болезни подверженный немоте, перед смертью вдруг стал кричать так страшно, будто воочию узрел чертей, пришедших по его душу. И это, по всему видать, недобрый знак… Хотя Господь все-таки смилостивился над Клаусом Унгерном, и в гробу тот лежал с таким благородным и светлым ликом, каким и при жизни не мог похвастаться – ну, истинный христианский воин, заступник святой церкви, гроза и страх ее врагов.

И все же знающие люди боязливо качали головами: будет худо. Не стало хозяина у замка и здешних земель. Кому теперь достанутся богатства, накопленные за столько лет, кто примет под свою руку деревни и фольварки? У барона осталось две дочери, и старшая, говорят, еще до смерти отца успела обвенчаться с молодым дворянчиком не из местных. По закону теперь все принадлежит им двоим, не считая сестринской доли. Но разве ж это хозяева? И почтенные крестьяне, видевшие Жульена де Мерикура в часовне, с сомнением оглаживали короткие густые бороды. Правда, латышские молодухи при виде стройного красивого француза начинали краснеть, тянулись оправить на себе шали и обшитые тесьмой головные повязки и между собой вовсе не осуждали баронскую дочь, вышедшую замуж без отцовского благословения. Но у баб, известно, ума недовесок, им подавай гладкое лицо, да звонкую речь, да шитый золотом наряд, а больше ничего и не нужно. К тому же ходили упорные слухи, что молодой француз с женой собираются отъехать в Ригу, а оттуда морем во Францию, и в Ливонии надолго оставаться не намерены.

Кто-то с недобрым видом пророчил – приедут ливонские рыцари, станут хозяйничать, наводить свои порядки. У орденской братии нрав суровый. При бароне Клаусе жилось нелегко, да все ж не так чтобы совсем худо, а теперь чего ждать – не ведомо. В одном сходились точно: будут перемены, а их никому не хотелось. Крестьяне привыкли к своей налаженной жизни, пусть трудной, зато спокойной и понятной. Последняя война кончилась шесть лет назад, и никто не мешал теперь латгалам сеять лен и пшеницу, разводить овец и коз, в лесу охотиться на лосей и медведей, ловить весной щук, а летом всякую иную рыбу, святить яйца на Пасху и зажигать костры в ночь на Лиго, чтить христианских святых и матерей природы… И они не хотели, чтобы и впредь им кто-либо мешал.

Но всю неделю, пока люди ходили прощаться с бароном Клаусом Унгерном, пока в замке толпился народ, пока дворяне и рыцари разъезжали по округе, придирчиво разглядывая дома и усадьбы, леса и пашни с не сошедшим еще снегом – все это время мало говорили о том, чего ждать. На девятый день подняли каменные плиты за алтарем замковой часовни, разрыли промерзшую землю и опустили в нее гроб с баронским прахом. Поминки прошли, как будто их и не было. И сразу опустели комнаты и переходы замка Зегельс. Разъехались дворяне и прелаты, фогт вернулся в Мариенбург, не сделав ни единого распоряжения, а за ним, выстроившись в колонну по двое, ускакали рыцари Ливонского ордена. Крестьяне разошлись по свои дворам, и стало тихо.

В замке остались дочери барона и француз – муж старшей, а с ними благочестивый отец капеллан, благородный рыцарь Альберт Хорф – начальник замковой стражи, да ученый доктор-богослов, да прислуга. Впрочем, остался там и еще кое-кто, о ком пока мало что знали.

Тяжелый взгляд пронзительно-светлых глаз пригвоздил молодого стражника к месту. От страха тот едва не забыл дышать и только безмолвно открывал и закрывал рот, обеими руками вцепившись в завязки штанов.

– Еще раз увижу, что ты гадишь, где попало, заставлю языком вылизать весь двор, – холодно произнес Хорф, окидывая брезгливым взглядом съежившуюся в углу фигуру.

Стражник согнулся еще ниже.

– Простите, господин…

– Пошел отсюда.

Придерживая сползающие штаны, тот заспешил прочь со всей возможной прытью. Мокрое пятно на стене осталось безмолвно свидетельствовать о свершившемся преступлении. Хорф сплюнул, с трудом удержавшись, чтобы не добавить вслед сбежавшему стражнику пару сочных проклятий, но парень уже скрылся. Шустрый мерзавец! Впрочем, не он один таков – большинство обитателей замка, едва завидев высокую фигуру рыцаря, разбегалось по углам, как тараканы при свете лучины. Даже старые заслуженные стражники, ни один десяток лет верой и правдой служившие покойному барону, и те вздрагивали, беспокойно оглядываясь по сторонам – нет ли где беспорядка. Провинившихся начальник наказывал сурово – Яспера Шпильмана и Бертольда Крумгаузена, задремавших на посту у главных ворот, велел высечь плетьми, после чего отправил их в холод и дождь чистить замковый ров. Бертольд после этого захворал и едва не отдал Богу душу, но каменное сердце Хорфа не смягчилось, и через неделю рыцарь велел выгнать беднягу прочь, так как тот, по его словам, был ни к чему более не пригоден. О причинах такой немилости ходили разные слухи, но большинство замковых приживалов сходилось во мнении, что Альберт Хорф сделался столь нетерпим и жесток потому лишь, что младшая дочь барона отказалась с ним обвенчаться. Горничная Кристина своими ушами слышала, как рыцарь просил у барышни руки, и что она ему ответила. А поскольку Хорф был из тех людей, которые ни в чем не терпят отказа, не удивительно, что с того времени он ходил точно сам не свой.

Альберт знал о ходивших по замку слухах, но они его мало трогали. Насчет Мартины он не беспокоился, так как знал, что рано или поздно она будет принадлежать ему. С той памятной встречи зимой в лесу девушка начала его сторониться, не показывая этого открыто. Если они сталкивались в переходах, Мартина быстро проскальзывала мимо, даже не глядя в его сторону; когда Альберт входил в комнату, где в это время находилась она, девушка всегда находила предлог, чтобы поскорей уйти. Она явно боялась его и не доверяла ему. Что ж, это было понятно – ведь она застала их вместе с Зауге, а тот кого угодно мог вогнать в тоску и трепет.

Герман Зауге… Вот уж истинная напасть! Вот причина его, Хорфа, неизменного дурного настроения. Альберт не привык о чем-либо жалеть – что сделано, то сделано – из любых обстоятельств можно было извлечь пользу, но сейчас он уже раскаивался в том, что решил связаться с этим клейменым рыцарем.

А поначалу все, казалось, шло так хорошо, так гладко. Зауге с его ручным волком стал настоящей грозой округи, куда там московитам с их вялыми попытками похозяйничать на ливонской границе. После заключения мира с великим князем настоящему рыцарю в Ливонии делать было нечего, кроме как гонять по лесам шайки беглых крестьян, и Альберт Хорф начинал уже томиться, подумывая о том, чтобы отправиться в Пруссию или в Италию, где шла война, а то и вовсе за океан к новооткрытым землям. На самом деле уезжать ему не хотелось – здесь был его дом, и земли, которыми теперь владел его старший брат Христиан. Каменная сырость родных башен въелась ему в плоть и кровь. Отсюда его предки завоевывали свою славу, здесь в родовом склепе покоились их истлевшие кости. Только в этом краю он мог быть сам себе господином, как всегда хотел, поэтому Хорф медлил, откладывая отъезд со дня на день, а до той поры обосновался по желанию старого барона в замке Зегельс. И как теперь понять, кто, Бог или дьявол, внял его желаниям и поставил на его пути Германа Зауге, хитрого и пронырливого как лиса и въедливого как клещ?